129.
      Как же я проклинал сейчас своё любопытство! Поддавшись недальновидному желанию опробовать теорию Пробы Пера на практике, я допустил гибель человека, который, быть может, мог стать залогом моего спасения из этого искажённого мира. Ведь я же догадывался, что страдалец на качелях — тот самый драматург, о котором писали в газете. Он наверняка многое знал и мог рассказать о происходящих в этой книге вещах. Возможно, именно они и довели его до высшей степени отчаяния, избавление от которого он нашёл в петле. У меня на руках был козырь, который обеспечил бы мне победу в партии, если бы я так по-дурацки не бросил его в огонь! Как некстати мне захотелось убедиться в правильности суждений ПП о сюжете! И как некстати и наглядно эта теория сработала, продемонстрировав всю власть сюжета надо мной и окружающим меня миром!
      Я стоял ошарашенный и опустошённый, не понимая лишь одного. Как мне удалось оказаться здесь так рано, ведь драматург превратился в висельника до тех событий, которые закружили меня с первых страниц этой книги. Несчастный словно бы нарочно поджидал меня здесь с единственной целью: сделать меня свидетелем своего самоубийства. Я почувствовал себя виноватым. Захотелось спрятаться.
      Налетел порыв ветра. Верёвка под тяжестью тела тихонько затрещала. Фигура висельника качнулась, сначала немного, потом сильнее, и в этот момент буквально взорвалась и рассыпалась на немыслимое множество — поначалу было трудно понять, — листов бумаги. Обычной белой канцелярской бумаги. Этот стремительный вихрь закружился в бешеном темпе вокруг качелей, распространяясь всё шире с оглушительным шелестом. Вот он охватил почти весь двор, имея центром своего круговорота скрипучие качели. Страницы яростно разлетались по округе, вились вокруг нас, как рой раздражённых пчёл, некоторые даже хлестали меня по лицу, отчего приходилось щуриться; другие падали под ноги, намокали в лужах, но продолжали отчаянно биться под порывами ветра, как раненые птицы.
      Неожиданно всё стихло так же резко, как и началось. Ветер угомонился, страницы начали медленно опускаться вниз, не желая признавать закон всемирного тяготения. Сколько продолжался этот печальный листопад, сопровождаемый негромким шорохом бумаги, сказать было невозможно. Но вот последняя страница коснулась земли, и нашему взору предстал притихший залитый лунным светом двор, укрытый белоснежным бумажным покрывалом.
      Я присел на корточки и взял ближайшую страницу. На самом деле она оказалась не пустой, как можно было подумать поначалу, а была испещрена мелким убористым почерком. Хотя вместо осмысленных слов содержала лишь многократно повторяющиеся буквы, как в школьной прописи первоклассника:

      Ооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо
ооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо
оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо

      Или:

      Сссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссс
ссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссссс
ссссссссссссссссссссссссссссссс

      Я осмотрел ещё несколько страниц, но и они оказались усеяны одними буквами. Наверное, если собрать все листы и сложить в особом порядке, можно получить представление о том, кем был погибший. Или даже узнать больше, но… я отбросил эту мысль как невероятную. Потому мне не осталось ничего иного, как вернуть страницы на место.
      Едва это произошло, бумажное покрывало вновь ожило, вздохнуло, заколыхалось, и страницы начали неторопливо подниматься в воздух. Всё выше над нашими головами, над качелями и всей детской площадкой, над кронами деревьев, крышами домов и телевизионными антеннами. Мы провожали взглядом эту печальную процессию, поднимая головы выше к небу.
      Вот белое перо распласталось по небосводу, и страницы, на мгновение отражая свет луны, мерцали подобно тысяче маячков. В этом гипнотическом зрелище, как в новом созвездии, я пытался прочитать какое-нибудь послание, различить хоть какой-то знак, но тщетно. Я просто стоял и смотрел. В конце концов это было красиво. Такого звёздного неба над Москвой я никогда прежде не видел, и мне хотелось как можно дольше сохранить его в памяти.
      Наконец мириады искрящихся светлячков полностью растворились в душном воздухе июльской ночи, и только сейчас мы стали замечать, что небо в той стороне светлеет.
      Я ещё раз окинул взглядом двор, отметив, что на земле возле качелей вместо прочерков появились вписанные буквы. Слово было разгадано. Но мне не надо было подходить ближе, чтобы прочитать его. Я знал его ещё с первых страниц этой книги.