66.
      Чаепитие мы провели за круглым столом возле окна и за отвлечёнными разговорами на самые разные темы. Я получше узнал профессора и Джули, хотя мне при этом казалось, что они знают меня насквозь, а то немногое, что я не побоялся о себе рассказать, им было известно заранее. И хотя внешне всё обстояло довольно мило и, я бы даже сказал, по-домашнему, в воздухе всё же ощущалось напряжение. Всем, включая меня, не терпелось вернуться к той загадочной анонимке. Вернее не так. Я всё еще не перестал подозревать эту парочку в заговоре против меня, поэтому от всей души подыгрывал, о чём договорился сам с собой в позапрошлой главе.
      Постепенно разговор зашёл о состоянии русского языка в наши дни. Профессор сокрушался, что нынешняя молодёжь относится к языку неуважительно и пренебрежительно, не ценит этот дар, ведь в слове, по словам старика, содержится сила немыслимого потенциала.
      — Точно так же, как луч света можно разложить на спектр, так и слово раскладывается на составляющие, — говорил он. — Каждое слово как слоёный пирог, в нём может быть бесконечное количество наслаивающихся смыслов.
      Профессор размешивал сахар, слегка позвякивая ложкой о чашку.
      — Вообще придавать чему бы то ни было смысл — это отличительная особенность человека в сравнении остальными живыми существами на планете. Создавать знаки, символы, наделять предметы смыслом... Вот, например, медная монетка, — он взял в руки круглое печенье, иллюстрируя монету, — поначалу она выполняет своё прямое назначение: участвует в товарно-денежном обороте. И всё. Но потом она затирается, покрывается слоем окиси, а затем кому-то взбредает в голову изъять её из привычной среды и переместить совершенно в другой контекст.
      Он отправил печенье в рот. Прожевал, запил чаем и продолжил:
      — Шофёры начинают запихивать монетки за резиновый обод на ветровом стекле, кустари делают ожерелья, нумизматы хранят в своих коллекциях как исторический памятник. А ещё какой-нибудь умелец сооружает из монет башенки или выкладывает ими портрет Джоконды.
      Профессор потянулся за вторым печеньем.
      — То же происходит и со словом, — продолжил он, снова повертев печенье перед глазами. — Лишь поначалу оно значит то, что значит. Но проходит время, и слово становится податливой глиной в руках мастера. Своей волей он творит из слова всё что душе угодно.
      — И вы тоже так умеете? — спросил я, вперившись взглядом в печенье, которое отправилось в рот вслед за первым.
      Профессор прожевал и улыбнулся, отчего в уголках его глаз появились лукавые морщинки.
      — Каждый, кто хоть немного владеет словом, так умеет. Странно, что ты об этом спрашиваешь, — он отпил из чашки, причмокнув. — Ты разве не умеешь?
      — Не знаю, — промямлил я, уставившись на вазу с печеньями. — Я… как-то не пробовал.
      — Он единственный, кто не умеет, — выдала меня Джули и отрицательно покачала головой, — его нужно научить.
      — Учить этому нельзя, — отрывисто ответил старик, взял из вазы печенье и положил передо мной. — Этому можно только научиться.
      Вдруг он пристально и глубоко заглянул мне в глаза.
      — И зря ты его недооцениваешь, дорогая. Он сам не знает своих сил.
      Мне сделалось не по себе, словно меня только что просветили рентгеном и сделали флюорографию. Но профессор мягко продолжил:
      — Могу тебе как-нибудь показать, если хочешь. Это совсем несложно.
      Я почувствовал неполноценность и даже закомплексовал. «Вон издатель — и тот так умеет», — то ли подумал, то ли себе под нос пробурчал я.
      — И ты его заподозрил? — спросила Джули.
      Для отвода глаз спросила, не иначе. Но я отвечал искренне:
      — А ты как думаешь? Меня выгоняет из дома моя собственная книга, а он сидит у себя в кабинете и чудеса вытворяет! Конечно, заподозрил! Но мне было неудобно сказать это ему прямо в лицо, — закончил я со вздохом.
      — Ну, какие уж это чудеса? — возразил профессор. — Он… ммм… он не творец. Он, скорее, переписчик, что тоже весьма ценится. Ведь доносить смысл слов без искажений — не так просто, как кажется со стороны. И хотя он усердный малый и постоянно упражняется в этом искусстве, всё же большего ему не дано. Уровень его мастерства только тем и ограничивается, что превращать картины в окна, а кресла в табуретки. Такое, понимаешь ли, бытовое волшебство.
      Я вскинул взгляд на профессора. Откуда ему известны такие подробности?! Он понял мой немой вопрос.
      — Я читал в метро мою любовь к тебе, помнишь?
      — Но вы же сами отрицали это и утверждали, что разгадывали кроссворд!
      — Правильно. В своей версии я разгадывал кроссворд. А в твоей — читал твою книгу.
      Опять каша в голове. Манная. С комочками. Я растерянно посмотрел на дно опустевшей чашки. Джули подлила ещё.
      — Ты непременно научишься, — мягко сказал профессор, похлопав меня по руке. — Чтобы мы делали без волшебства в нашей обеднённой эмоциями жизни?
      Джули подлила чаю и ему, он кивком головы поблагодарил её и неожиданно оживился:
      — Ну-с, а теперь, — он хлопнул в ладоши, — предлагаю вернуться к нашему загадочному письму!